Что такое «трагическое свое» и «трагическое наложенное историей» в романах и повестях Тургенева? «Трагическое» в сознании Тургенева — это прежде всего необходимое, неизбежное, от человека не зависящее. Художественное отражение проявлений «необходимости» — эту задачу Тургенев решает в каждом своем значительном произведении. В судьбе каждого человека он непременно хочет увидеть и показать «либо свое» (т. е. определенное стихийными законами жизни), «либо наложенное историей, развитием народа». В первом случае это будет тургеневская повесть, во втором случае, начиная с «Рудина», — тургеневский роман. Если в центре повествования находится любовный эпизод, то он также подается не как интимный и частный случай, а непременно либо в связи с общим философским пониманием жизни и ее законов, либо в связи с исторической характеристикой человека.
Романтизм осужден Тургеневым за равнодушие к насущным социальным вопросам, за отрыв от конкретных задач, стоящих перед страной. Всякий мыслящий человек, и тем более всякий талантливый писатель, должен оставить в покое романтических «общечеловеков» и обратиться к злободневным темам из жизни своего времени и своего народа. «Талант — не космополит: он принадлежит своему народу и своему времени», — пишет Тургенев в той же рецензии и, обосновывая необходимость обращения к злободневным вопросам живой современности, утверждает: «Одно лишь настоящее, могущественно выраженное характерами или талантами, становится неумирающим прошедшим...»
«Трагическое свое» (повести)
Однако, подобно тому как «негодная природа» оказывалась у Тургенева одновременно и трагически бездушной и обольстительной, так же и любовь, в понимании Тургенева, имеет свою оборотную, радостную и смягчающую чувство трагизма сторону. В «Первой любви» (1860) Тургенев вновь утверждает понимание любви как неизбежного подчинения и добровольной зависимости, как стихийной силы, господствующей над человеком. И вместе с тем главная тема повести — это непосредственное обаяние первой любви, не тускнеющее от тех обвинений, которые возводит против этой грозной силы автор. Точно так же и в «Вешних водах», отделенных от «Первой любви» целым десятилетием, Тургенев развивает ту же философию любви как силы, подчиняющей себе человека, порабощающей его, и в то же время восхищается красотой любовного чувства, несмотря на то что, по мысли автора, чувство это не приносит человеку счастья и часто ведет его к гибели, если не физической, то нравственной. Одна из глав повести «Вешние воды» завершается таким лирическим возгласом автора: «Первая любовь — та же революция: однообразно-правильный строй сложившейся жизни разбит и разрушен в одно мгновенье, молодость стоит на баррикаде, высоко вьется ее яркое знамя — и что̀ бы там впереди ее ни ждало — смерть или новая жизнь — всему она шлет свой восторженный привет».
Повести о «трагическом значении любви» послужили подготовительными материалами к «Дворянскому гнезду», которое задумано было еще в 1856 году и осуществлено только в 1858 году. Связь «Фауста» и «Аси» со вторым романом Тургенева очевидна. Героини этих повестей предвещают Лизу строгим отношением к жизни и предчувствием неизбежности возмездия за стремление к личному счастью. Ася мечтает «пойти куда-нибудь далеко, на молитву, на трудный подвиг», «всё существо ее стремилось к правде»; временами, как бы наказывая себя за детские шалости, она вдруг присмиреет, точно «пост и покаяние на себя наложила»
Работа Тургенева над пьесами в конце 40-х годов помогла ему подойти к роману не в меньшей степени, чем его повести и рассказы. «Переписка» начата была Тургеневым еще в 1844 году, в этой повести отразились итоги десятилетних размышлений автора над образом лишнего человека. Герой сам говорит о своем «дрянном самолюбии», о склонности к эффектной позе и самолюбованию, о легкой изменчивости и непостоянстве. Он уличается в том же своей корреспонденткой. По-печорински казнит он скрытые и явные пороки — свои и своего поколения: «Совмещая в себе недостатки всех возрастов, мы лишаем каждый недостаток его хорошей, выкупающей стороны. Мы глупы, как дети, но мы не искренни, как они, мы холодны как старики! но старческого благоразумия нет в нас».
Так намечается в «Переписке» постановка вопроса об историческом значении рудинского типа. Здесь обозначены не только контуры героя уже почти сложившегося тургеневского романа, но также вырисовывается и облик героини этого романа — девушки, ожидающей своего избранника и учителя. Здесь же предсказано, что тургеневский роман будет не только романом о русском деятеле, но одновременно и повестью о первой любви. Она <героиня> многого требует от жизни, она читает, мечтает...о любви. — Всё об одной любви! скажете вы... Положим; но для нее это слово много значит... Она оглядывается, ждет, когда же придет тот, о ком ее душа тоскует... Наконец он является... она увлечена — она в руках его как мягкий воск. Всё — и счастье, и любовь, и мысль — всё вместе с ним нахлынуло разом...» (VII, 105).
В «Переписке» девушка уже выставлена судьей героя тургеневских романов, а ее любовь трактуется как орудие испытания этого героя, ибо такая любовь может служить испытанием, и так (по-тургеневски) полюбившая «уездная барышня» может стать судьей своего учителя. Она судит своего ненастоящего избранника во имя того настоящего, приход которого он только возвещает: «Если б он был героем, он бы воспламенил ее, он бы научил ее жертвовать собою — и легки были бы ей все жертвы! Но героев в наше время нет...» (VII, 106).
«Трагическое наложенное историей» (романы)
Трудная и упорная работа Тургенева над «Рудиным», многократные совещания с друзьями — Боткиным, Панаевым, Некрасовым, многократные переработки, — всё это связано с намерением Тургенева создать своего рода историческое повествование о недавнем прошлом, сохраняющем свое значение для настоящего. Вот почему в 1880 году Тургенев выделил «Рудина» из всех прежних повестей и возвел его в ранг романа.
В этом романе Тургенев поставил своей задачей ответить на вопрос о передовом общественном деятеле современности. Может ли претендовать на эту роль один из лучших представителей высококультурного дворянства, человек, воспитавшийся в кружке Станкевича, один из тех людей, о которых Чернышевский сказал: «Поэзиею упоены были их сердца; слава готовила им венцы за благую весть, провозглашаемую от них людям, и, увлекаемые силою энтузиазма, стремились они вперед»? Чтобы прояснить этот вопрос для читателя, романисту надо было показать героя с разных сторон, оценить как общественные его достоинства и недостатки, так и личные свойства, в которых в той или иной мере проявлялась его общественная ценность. Речь шла о том, может ли Рудин способствовать преобразованию общественной жизни России, может ли он бороться с препятствиями, способен ли он не только просвещать людей, но и вести их за собой.
Роман должен был называться «Гениальная натура», и в этой формуле для Тургенева одинаково важны были обе ее части: «гениальность», т. е. способность к философским обобщениям, широта взгляда, бескорыстный энтузиазм, и «натура», т. е. твердость воли и умение преодолевать препятствия, в том числе даже самые будничные, вполне прозаические, знание жизни, понимание обстановки.
В «Рудине» Тургенев судит своего героя именно с этой точки зрения и выносит ему окончательный приговор, который, однако, нельзя сформулировать в виде простой сентенции.
Название «гениальная натура» должно было звучать иронически. Дело в том, что в Рудине есть способности пробуждать людей, но нет способности вести их за собой; он просветитель, но не преобразователь; в нем есть огромный ум, но нет «могучей воли»; в нем есть «гениальность», но нет «натуры», — таковы окончательные итоги анализа рудинского типа в романе Тургенева, таков его приговор Рудину, одновременно обвинительный и оправдательный. Обвинительный потому, что Рудин, способный к героическому порыву, о чем говорит его смерть на баррикаде, не способен к преодолению препятствий, не способен к повседневной борьбе. Поэтому он оказывается ниже надежд Натальи, первой из «тургеневских девушек», в которой «сказалась та смутная тоска по чем-то, та почти бессознательная, но неотразимая потребность новой жизни, новых людей, которая охватывает теперь всё русское общество...».
Тургенев подчеркивает, что все недостатки натуры Рудина (эгоизм, фразерство, отсутствие непосредственности, жажда власти над сердцами) порождены от него не зависящими обстоятельствами общественной жизни, ограничившими его возможности только «разработкой личности» в духе философских кружков 30-х годов, но из этих кружков он вынес стремление к тому, «что̀ придает вечное значение временной жизни человека», крепкое убеждение, что «тот только заслуживает название человека, кто умеет овладеть своим самолюбием, как всадник конем, кто спою личность приносит в жертву общему благу...», и горячее желание дать себе отчет «в потребностях, в значении, в будущности своего народа» (V, 35, 33, 30). Правда, дальше этого стремления Рудин не идет. «Несчастье Рудина состоит в том, что он России не знает, и это, точно, большое несчастье», — говорит Тургенев устами Лежнева. При этом Тургенев ясно отдает себе отчет в том, что несчастье Рудина грозит ему превращением в космополита. Размышляя о судьбе Рудина, Лежнев говорит: «Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись. Горе тому, кто это думает, двойное горе тому, кто действительно без нее обходится! Космополитизм — чепуха, космополит — нуль, хуже нуля; вне народности ни художества, ни истины, ни жизни, ничего нет».
Психологический метод Тургенева не сроден методу Толстого, как его определил Чернышевский. «Диалектика души» не только не занимает его, но кажется ему подготовительной работой художника, недостойной внимания читателя. Его сфера — это как раз то, о чем говорит Чернышевский, перечисляя поэтов, не сродных Толстому, именно «очертания характеров», понятых как результат «общественных отношений и житейских столкновений», включая в эти понятия и обширную область социально-культурных воздействий.
Этот принцип психологического обобщения, сложившийся у Тургенева с самого начала его писательского пути, как нельзя лучше подошел дли художественных задач его романа.
В «Рудине» Тургенев поставил своего героя перед лицом истории и, применяя исторический критерий, стремился выяснить его общественное значение. Однако, с точки зрения Тургенева, человек живет не только в сфере общественных отношений, он находится также под властью внеисторических, вечных стихий универсальной жизни.
В «Дворянском гнезде» для Тургенева уходит в прошлое целый период русской истории, главными деятелями которой были передовые люди из среды дворян. Тургенев остро чувствует свое классовое родство с героями «дворянских гнезд», ему близки и понятны их душевные тревоги, он относится к ним «с трогательным участием, с сердечной болью об их страданиях» (Добролюбов).2 Но в то же время он ясно понимает их историческую обреченность и, подобно Лаврецкому, склоняется перед неизбежностью исторической смены. Эта противоречивая совокупность идей и чувств передается не только простым смыслом рассказанной здесь истории, но и элегическим тоном ее и тем лирическим ореолом, которым окружены герои романа, словом, всем обдуманным и сложным строем повествования, который и создает, по выражению Щедрина, «светлую поэзию, разлитую в каждом звуке этого романа».1
Противоречия Тургенева сказываются в «Дворянском гнезде» и в том, что «светлая поэзия» романа пробивается сквозь мрачную его философию. Отвергая законность личного счастья, Тургенев приходит к суровому аскетизму. Он показывает тем самым, каков неизбежный логический финал проповедуемой им морали долга и отречения. Лиза обрисована Тургеневым как последовательная и строгая сторонница этой морали. Ее духовный мир весь основан на началах долга, на полном отречении от личного счастья, на стремлении дойти до предела в осуществлении своих моральных догматов, и таким пределом для нее оказывается монастырь. Так Тургенев пришел к тому, что было враждебно его собственным убеждениям, — к религии, о мрачной и антигуманной стороне которой он так сильно и глубоко говорил сам.
Во имя общественного долга, Тургенев отрицал стремление к счастью, роман же его говорил о том, что, отказываясь от борьбы за счастье, человек последовательный и цельный неизбежно придет к полному устранению из жизни, к разобщению с людьми, следовательно и к фактическому отрицанию общественного долга. Таким образом (и в этом было внутреннее идейное противоречие Тургенева) он подтверждал истинность учения своих противников, теоретиков революционной демократии, философски обосновавших нераздельность категорий личного счастья и общественного долга. Он подтверждал также убеждение революционных демократов в том, что историческая роль передовых людей из помещичьей среды окончательно исчерпана, что Россия нуждается в деятелях совсем иного рода, не похожих на людей, подобных Рудину и Лаврецкому. В этом смысле «Дворянское гнездо» явилось прологом к «Накануне».
На всякий случай, если она попросит назвать «лишних» героев в литературе, то это Печорин, Рудин, Онегин и у Герцена – Бельтов.